Книга Жука
Наверное, это было в девяносто четвёртом. Я уже видел мир как довольно скупое ко мне место, в котором на многое рассчитывать не приходится. Я донашивал Пашины чёрные варёнки с ширинкой на девичью сторону, зачитывался «Библиотекой приключений» и врал одноклассникам, что «видик у нас есть, но предки его спрятали, чтобы мы – дети – уроки делали, а не кино смотрели».
Не помню, за каким лешим мы с папой оказались в «Горьковке», и почему я приклеился к этой книжке про винтовки и пистолеты. Наверное, у кого-то видел, листал. В память врезались филигранные монохромные иллюстрации, дотошно прорисованные сеточки на рукоятках револьверов системы Смита—Вессона (да-да, с таким-вот – настоящим, длинным – тире), любовные описания нюансов производителей из разных стран, неравномерно растёкшаяся по контурам букв типографская краска.
Я понимал, что такой книги у меня не будет, не представлял даже, сколько она могла стоить. Я не хотел уходить из библиотеки. Хотел оставить что-то себе. Отксерить. Много. Не знаю, что именно. Всё. Копировальный закуток под монументальной советской лестницей закрывался. Наверное, было восемь. Мы с папой договорились назавтра вернуться и снять копии с самых крутых страниц. Не знаю, что я собирался с ними делать. Развесить на стенах? Положить на стол и разглядывать?
В этом было что-то идеально-мистическое. Плотно сбитые, полнотелые, невероятно объёмные несмотря на чёрно-белое исполнение картинки захватили моё воображение. Гладкое дерево рукояти, узорчатая гравировка корпуса, ровный шум хорошо смазанного и раскрученного барабана. Я видел, слышал, чувствовал всё это, не имея возможности даже посмотреть на «живой» образчик.
Следующим днём после школы я ничего не делал. Не мог. Сидел в комнате, представлял книгу, её тяжесть, запах, как азартно я буду выбирать страницы. Интересно, сколько мне можно будет скопировать? Сколько стоит одна копия? Какой у нас с папой бюджет? Под сердцем жгло. В области диафрагмы было мучительно пусто и тревожно.
Начали сгущаться зимние сумерки. Папы не было. Он забыл? Он не успевает? Выпил? Конечно, выпил. Он ведь не понимает, никто ведь не понимает, что мне прямо сегодня нужно, прямо сейчас. Чтобы было, исполнилось, чтобы по-настоящему, чтобы я был важен, чтобы не пустые слова. Чтобы шёл, припрыгивая по хрустящему снегу под светом фонарей, держал папу за руку, нёс в пакете заветные листочки и любил всё это, надеялся, мечтал.
Папа пришёл, когда в библиотеку мы уже никак не успевали. Я с последним зерном надежды выбежал в коридор – может успеем? На трамвае, бегом, не знаю, как. Папа достал из пакета книгу. Ту самую. Книгу Жука. Александра Борисовича.
Не знаю, чего ему это стоило, что происходило в его сознании, почему он решил её купить, где нашёл, достал. Это было не важно. Важно, что всё произошло по-настоящему. Лучше, чем могло. Я не понимал тогда, но, наверное, важно было, что папа меня любит.
Наверное, это было в девяносто четвёртом. Я уже видел мир как довольно скупое ко мне место, в котором на многое рассчитывать не приходится. Я донашивал Пашины чёрные варёнки с ширинкой на девичью сторону, зачитывался «Библиотекой приключений» и врал одноклассникам, что «видик у нас есть, но предки его спрятали, чтобы мы – дети – уроки делали, а не кино смотрели».
Не помню, за каким лешим мы с папой оказались в «Горьковке», и почему я приклеился к этой книжке про винтовки и пистолеты. Наверное, у кого-то видел, листал. В память врезались филигранные монохромные иллюстрации, дотошно прорисованные сеточки на рукоятках револьверов системы Смита—Вессона (да-да, с таким-вот – настоящим, длинным – тире), любовные описания нюансов производителей из разных стран, неравномерно растёкшаяся по контурам букв типографская краска.
Я понимал, что такой книги у меня не будет, не представлял даже, сколько она могла стоить. Я не хотел уходить из библиотеки. Хотел оставить что-то себе. Отксерить. Много. Не знаю, что именно. Всё. Копировальный закуток под монументальной советской лестницей закрывался. Наверное, было восемь. Мы с папой договорились назавтра вернуться и снять копии с самых крутых страниц. Не знаю, что я собирался с ними делать. Развесить на стенах? Положить на стол и разглядывать?
В этом было что-то идеально-мистическое. Плотно сбитые, полнотелые, невероятно объёмные несмотря на чёрно-белое исполнение картинки захватили моё воображение. Гладкое дерево рукояти, узорчатая гравировка корпуса, ровный шум хорошо смазанного и раскрученного барабана. Я видел, слышал, чувствовал всё это, не имея возможности даже посмотреть на «живой» образчик.
Следующим днём после школы я ничего не делал. Не мог. Сидел в комнате, представлял книгу, её тяжесть, запах, как азартно я буду выбирать страницы. Интересно, сколько мне можно будет скопировать? Сколько стоит одна копия? Какой у нас с папой бюджет? Под сердцем жгло. В области диафрагмы было мучительно пусто и тревожно.
Начали сгущаться зимние сумерки. Папы не было. Он забыл? Он не успевает? Выпил? Конечно, выпил. Он ведь не понимает, никто ведь не понимает, что мне прямо сегодня нужно, прямо сейчас. Чтобы было, исполнилось, чтобы по-настоящему, чтобы я был важен, чтобы не пустые слова. Чтобы шёл, припрыгивая по хрустящему снегу под светом фонарей, держал папу за руку, нёс в пакете заветные листочки и любил всё это, надеялся, мечтал.
Папа пришёл, когда в библиотеку мы уже никак не успевали. Я с последним зерном надежды выбежал в коридор – может успеем? На трамвае, бегом, не знаю, как. Папа достал из пакета книгу. Ту самую. Книгу Жука. Александра Борисовича.
Не знаю, чего ему это стоило, что происходило в его сознании, почему он решил её купить, где нашёл, достал. Это было не важно. Важно, что всё произошло по-настоящему. Лучше, чем могло. Я не понимал тогда, но, наверное, важно было, что папа меня любит.
